Ну о-очень много букафф и безысходной истерики.))) Ой, ну зачем оно вам надо всё - вы же и так всё знаете.)))Одного вот только не пойму… Почему?
Почему мне, глупому, всякий раз кажется, что я уже превысил все возможные пороги боли? Почему мне каждый раз верится твердолобо, что я – выдержу? Почему я так старательно во всю эту боль людскую не хочу верить?
Не верю… потому что – видел. Видел всё это. И – вижу. Каждый день.
И каждый день – мимо не могу проходить. И не могу – отворачиваться.
И меня каждый раз наизнанку выворачивает, когда очередная рыдающая пожилая женщина, встреченная случайно по пути, начинает цепляться за меня, и в глаза мне смотреть, и в душу царапаться.
А я – стою перед ней такой весь из себя серафит на голову стукнутый и вещаю что-то там про силу и свободу выбора. А она всё в глаза мне преданно смотрит, и глаза-то у неё вот уже засветились, и надежду-то я ей всю свою отдал, и огонёк в ней зажёг, и она уже сама в себя поверила – и побежала куда-то.
И смотрю я ей вслед, и всё радуюсь – вот, вот оно, так жить и надо – здесь и сейчас.
Беги, девочка, лети, пташка, ты свободна – поверь в это.
А после – сам бегу, бегу куда-то зачем-то, по коридорам бегу, сквозь стены, и не хочу-то я надписи ваши на стенах этих читать.
Да, плять, знаю! Знаю я точно, что там, на стенах этих ваших написано.
"Гори, но не сгорай", "живи моментом", "лови мечту за хвост", "вырывайся на свет".
"Ты проклят", "ты обречён" – вот что на них написано.
И я – не читаю. Бред это всё, всё это мне совсем не нужно. Вот только, после – валяюсь я почему-то в очередной грязной парадной под лестницей, и за плащик свой драненький цепляюсь, и заматываюсь в него по самые уши – не дай-то бог, увидят – и пальцы кусаю, чтобы не завыть. И за себя цепляюсь – пусть говорю вечно другим, что делать так вот – нельзя.
Что – жить нужно. И надеяться на лучшее. И принимать своё – и только своё решение. И нести за него после ответственность. И сильным быть, и ставить всё на карту, и всё терять и снова подниматься. И верить в себя – потому что нельзя здесь жить без веры, никогда не получалось, ни у кого, нельзя, нельзя вам – так вот! – кричу уже.
За что вы все так себя ненавидите? За что вы так ненавидите себя – что бьёте друг друга так больно?! Меня бейте! Меня! Достали вы уже, пля-а-а-а-а…
Потому что, пля, не могу я мимо проходить, когда вижу – точно вижу – женщина плачет, тем более если – уже без слёз! Да, пля, да, вы правы – да-да – всё потому, что мимо меня вот так вот всегда проходили. Всё потому, что это я – такой тупой и непонятливый. Да, ять, ха-ха, комплекс Утэны у меня, розовый боекомплект на волшебной палочке, синдром Ланселота и хвостатый Уроборос на щите, ха-ха-ха.
Да епитесь вы там сами с собой, вечно!
Бегайте по кругу, кусайте друг друга!
Вот только – не лезьте – ко мне!
Потому что, как только я вас увижу, как только вы ко мне в душу залезете – всё.
Пипец. Армагедец местного масштаба.
Не могу я, ять! Не могу я так вот здесь жить!
Выпустите меня уже отсюда, епать вас всех, хоть кто-нибудь!
И на этом вот самом месте – старый добрый сюжетный ход.
Ёпт, удивили вы меня вот все сейчас, вот сразу – просто по самое не могу, ну ха-ха-ха.
Так вот, на этом месте – так по сюжету надо, а сюжет давно вам всем знаком – такое вот "хоть кто-нибудь" приходит – и говорит:
– Я-де, грехи все твои тебе отпускаю, во имя отца, и сына, и далее по тексту.
Да-а-а-а-а?! Оh, really?!! И что мне теперь с трупом твоим на руках делать, а-а?
Что, пля, мне теперь с тобой – вот таким вот – делать?!!
Мне ж, пля, вообще-то – как бы не, не надо? – любить тебя хотелось.
А тебе – fuck my fucking life, почему я всегда так поздно это понимаю, почему доходит до меня так туго, что ж я маленьким не сдох, пока наивным был – хотелось меня бояться. Покарай меня-де, огненный мой ангел, к чертям собачьим. Так я плять, люблю тебя, ангел, так сильно, что вот просто не могу лишний раз ножичком в тебя не потыкать, забавный ты ж мой в клеточке зверёчек.
А я такой, радостно: "Да тыкай ты сколько угодно!" – и руки в стороны. И – всё.
Всё, ять, нет тебя больше – убежал!
Куда? – кричу. Куда бежишь, неведомое ёбаное моё далёко?
Я же ради тебя вот сейчас вот просто всё отдам. Вот всё – возьму, да и отдам, что нажитое непосильным трудом и вековым моим жизненным опытом. Я ж вот сейчас ради тебя вывернусь, самим собой стану, и отдамся тебе целиком.
Не могу я больше так жить здесь – без тебя.
А тебя-то – и нету уже.
А я – дебил-дебилом, да-да, конечно – стою на краю поля, над пропастью во лжи.
Эдаким соломенным чучелком стою, ворон отгоняю – замер, застыл, и сделать-то я больше ничего и не могу. И больно-то мне, шо песец. И жить не хочется – давно уже.
А мимо снова дети бегают, и снова – кричат мне в спину: вай-вай-вай, боюсь-боюсь.
Смотрите, смотри на него – выпендрился, ха-ха-ха.
Ой, а давайте-ка его ещё потыкаем, а-а? А вдруг – живой?
Не-ет? Ой, а тогда – давайте-ка соломки из него себе в матрасики свои понатаскаем, чтобы стало нам снова мирно и уютно жить. Пустовато нам как-то без этого вот чучелка после будет, наверное… Ну и чёрт с ним! Весело ведь как, да-а?
Весело, детки мои? Весело вам – по частям меня растаскивать, по углам прятать, всё себе, себе, чтоб никто не увидел после, никто не нашёл?
Не нужен он вам всем такой вот! – кричите вы, друг на друга огрызаясь.
Я, только я – его понимаю! Не трогайте его, он мой!
И – та-ащите. Тащите соломку, а остаточки чучелка поджигаете. Ну – так вот, как всегда. Ну, исключительно – на поржать. Ну, бывает такое, ну, любопытно вам просто на этот крестик горящий посмотреть, красивенько.
И горит оно всё снова синим пламенем. И пляшете вы вокруг, и смеётесь, за ручки взявшись, и по полю-то, по догорающим соломинкам – бегаете. Носитесь, друг друга сшибая, не видя ничего перед собой.
И в пропасть-то всё падаете, падаете. И кричите обиженно – ой, чувак?! Чува-ак? Что ж ты нас не поймал?! Ты ж такой тут весь из себя крутой и непокобелимый стоишь? Что ж ты так нас всех подвёл? Ай-яй-яй. Гореть тебе за это в аду, чувак. Иди и сдохни, сам себя убей.
И – смеётесь снова, хохочете просто, по дну пропасти валяясь, в кровище и в грязи. И думаете вы, что это – ваша, ваша грязь и кровища. И нравится вам всё это, нра-а-авится вот просто донельзя.
Потому что теперь – и винить-то уже во всём этом есть кого, и вверх-то смотреть уже не хочется. Зачем? Знаете же, что наверху.
Уверены, что сверху – на вас будет злобный дядечка пялится, и десницей своею пламенной вам грозить, пальчиком потряхивая. Ай-яй-яй – будет он вам говорить. Какие вы все тут злые, нехорошие дети. Нельзя так делать, ай-яй-яй.
И – страшно вам, страшно до усрачки просто – понимать.
Понимать, что если вы вдруг головку-то вверх подымете – не будет там сейчас никого.
Ну – не будет, и всё тут.
А ещё страшнее – по сторонам оглядываться. И – видеть, как я вот сам себя сейчас из этой вот грязи по частям собираю. Как смеюсь и говорю вам, звеня бубенцами, что – какие времена, такие и феи.
Что, раз уж вы в меня – такого вот – поверили, не мог я к вам не прийти.
Уж больно я, дети мои, привык ожидания ваши оправдывать, желания ваши исполнять, мечты ваши – за вас же, своими руками. Люблю я вас всех, дети, всегда любил.
Вот вам – то, чего вы хотели. Дарю.
Джек из коробочки, леденец на палочке, сладенькая конфетка в яркой обёрточке. А внутри – нет, не хотите? – ядохимикатов по самое не балуйся напихано. Вами же самими.
Не-ет? – вдруг удивляюсь я, и глаза круглые делаю, и голову набок смешливо склоняю.
Потому что вы вдруг говорите – всегда, всегда – примерно следующее.
Ой, а что это руки у тебя в крови, чучело, уёбище лесное? – вдруг тоже округляете глаза, отшатываясь, дети. Ой, что это? Это – нам не надо, что ж это за жуть-то такая? Не, чувак. Не-не. Вот только не надо снова придуриваться. Мы же помним, какой ты на самом деле. Мы же лучше тебя знаем – сами видели.
Так что – не подходи. Не подходи к нам так близко теперь, нет-нет-нет! – кричите вы и друг за дружку хватаетесь. И плачете в свои растрёпанные матрасики, и в землю носики прячете. И всё придумываете, придумываете там себе чего-то, лишь бы правды не видеть. И всё валяетесь в своём дерьмище на дне, и всё себя-то – жалеете.
И мне вас – жалко. Очень жалко, правда.
И не могу я вас больше трогать за больное, и отхожу я, как вы и просили, в сторонку. И стою там, наблюдаю. Может, сами встанете? Нет? Не можете? Страшно?
Ну, тогда – ладно, решаюсь я. Ну, раз я тут кому-то ещё и правда нужен – думаю такой весь из себя придурошный я и – снова ползу из своего тёмного закуточка, куда вы снова меня отпинали. Вверх ползу.
И снова мне – больно, и снова мне стеночки пальцы царапают и грудь на части раздирают, и снова мне в спину свистят отодравшие себя наконец-то от земли детки.
О-ой, чува-а-ак! – радостно смеются они. Ну вот, чувак, ну мы же говорили, что ты – сможешь. Мы ж тут такие все умненькие и умудрённые опытом.
Позли, чувак, ползи, ха-ха-ха. Вот только непонятно нам что-то…
А где же твои крылья, чувак? Где они? Ну ты тупо-о-ой…
Ты же всегда их расправить можешь – и вверх рвануть ну вот просто за пару секунд.
И снова нависать над нами эдаким страшилищем на жёрдочках, болванчиком на ниточках. Ну-у?! Ну, ещё же чуть-чуть, бу-га-га! Ой, ну давай, ой, ну до чего же нам смешно на тебя смотреть, ползи дальше.
И я – ползу. Потому что нет у меня крыльев уже. Потому что сам я – просто сплошое тупое месиво кровавое, и нет на мне живого места, и нет мне места самому – ни там, ни здесь. Потому что не могу я не одном месте зависать, потому что знаю – как только ты остановился и задумался над тем, что это за бред – вай-вай-вай – ты тут творишь, ты уже упал.
Потому что если я сейчас сорвусь – вам уже смешно не будет, а будет снова – страшно.
Противно, мерзко и неприятно, и отворачиваться вы будете, и мордочки свои друг другу в плечики тыкать, и глазки слезливые ладошками закрывать.
А дети должны смеяться, чтобы подниматься над собой.
И буду я поэтому и дальше висеть над вашими кроватками, аки хренов дамоклов меч, и ниточки-цепочки ваши мне руки резать будут, и кровь моя – кап-кап-кап – на темечко вам будет капать.
По капле в день.
И, может быть, когда вытечет из меня наконец вся кровь моя, вся эта долбаная никому не нужная боль, эта детская обида на мировую несправедливость, вся жизнь моя проклятая бесполезная вытечет – может быть, тогда вы наконец хоть что-то поймёте.
Потому что я, увы, так ничего здесь и не понял. Ну вот ничегошеньки.
П.С.: Летите, дети мои. Люблю вас всех.
© Sol D. Dragonfly
Почему мне, глупому, всякий раз кажется, что я уже превысил все возможные пороги боли? Почему мне каждый раз верится твердолобо, что я – выдержу? Почему я так старательно во всю эту боль людскую не хочу верить?
Не верю… потому что – видел. Видел всё это. И – вижу. Каждый день.
И каждый день – мимо не могу проходить. И не могу – отворачиваться.
И меня каждый раз наизнанку выворачивает, когда очередная рыдающая пожилая женщина, встреченная случайно по пути, начинает цепляться за меня, и в глаза мне смотреть, и в душу царапаться.
А я – стою перед ней такой весь из себя серафит на голову стукнутый и вещаю что-то там про силу и свободу выбора. А она всё в глаза мне преданно смотрит, и глаза-то у неё вот уже засветились, и надежду-то я ей всю свою отдал, и огонёк в ней зажёг, и она уже сама в себя поверила – и побежала куда-то.
И смотрю я ей вслед, и всё радуюсь – вот, вот оно, так жить и надо – здесь и сейчас.
Беги, девочка, лети, пташка, ты свободна – поверь в это.
А после – сам бегу, бегу куда-то зачем-то, по коридорам бегу, сквозь стены, и не хочу-то я надписи ваши на стенах этих читать.
Да, плять, знаю! Знаю я точно, что там, на стенах этих ваших написано.
"Гори, но не сгорай", "живи моментом", "лови мечту за хвост", "вырывайся на свет".
"Ты проклят", "ты обречён" – вот что на них написано.
И я – не читаю. Бред это всё, всё это мне совсем не нужно. Вот только, после – валяюсь я почему-то в очередной грязной парадной под лестницей, и за плащик свой драненький цепляюсь, и заматываюсь в него по самые уши – не дай-то бог, увидят – и пальцы кусаю, чтобы не завыть. И за себя цепляюсь – пусть говорю вечно другим, что делать так вот – нельзя.
Что – жить нужно. И надеяться на лучшее. И принимать своё – и только своё решение. И нести за него после ответственность. И сильным быть, и ставить всё на карту, и всё терять и снова подниматься. И верить в себя – потому что нельзя здесь жить без веры, никогда не получалось, ни у кого, нельзя, нельзя вам – так вот! – кричу уже.
За что вы все так себя ненавидите? За что вы так ненавидите себя – что бьёте друг друга так больно?! Меня бейте! Меня! Достали вы уже, пля-а-а-а-а…
Потому что, пля, не могу я мимо проходить, когда вижу – точно вижу – женщина плачет, тем более если – уже без слёз! Да, пля, да, вы правы – да-да – всё потому, что мимо меня вот так вот всегда проходили. Всё потому, что это я – такой тупой и непонятливый. Да, ять, ха-ха, комплекс Утэны у меня, розовый боекомплект на волшебной палочке, синдром Ланселота и хвостатый Уроборос на щите, ха-ха-ха.
Да епитесь вы там сами с собой, вечно!
Бегайте по кругу, кусайте друг друга!
Вот только – не лезьте – ко мне!
Потому что, как только я вас увижу, как только вы ко мне в душу залезете – всё.
Пипец. Армагедец местного масштаба.
Не могу я, ять! Не могу я так вот здесь жить!
Выпустите меня уже отсюда, епать вас всех, хоть кто-нибудь!
И на этом вот самом месте – старый добрый сюжетный ход.
Ёпт, удивили вы меня вот все сейчас, вот сразу – просто по самое не могу, ну ха-ха-ха.
Так вот, на этом месте – так по сюжету надо, а сюжет давно вам всем знаком – такое вот "хоть кто-нибудь" приходит – и говорит:
– Я-де, грехи все твои тебе отпускаю, во имя отца, и сына, и далее по тексту.
Да-а-а-а-а?! Оh, really?!! И что мне теперь с трупом твоим на руках делать, а-а?
Что, пля, мне теперь с тобой – вот таким вот – делать?!!
Мне ж, пля, вообще-то – как бы не, не надо? – любить тебя хотелось.
А тебе – fuck my fucking life, почему я всегда так поздно это понимаю, почему доходит до меня так туго, что ж я маленьким не сдох, пока наивным был – хотелось меня бояться. Покарай меня-де, огненный мой ангел, к чертям собачьим. Так я плять, люблю тебя, ангел, так сильно, что вот просто не могу лишний раз ножичком в тебя не потыкать, забавный ты ж мой в клеточке зверёчек.
А я такой, радостно: "Да тыкай ты сколько угодно!" – и руки в стороны. И – всё.
Всё, ять, нет тебя больше – убежал!
Куда? – кричу. Куда бежишь, неведомое ёбаное моё далёко?
Я же ради тебя вот сейчас вот просто всё отдам. Вот всё – возьму, да и отдам, что нажитое непосильным трудом и вековым моим жизненным опытом. Я ж вот сейчас ради тебя вывернусь, самим собой стану, и отдамся тебе целиком.
Не могу я больше так жить здесь – без тебя.
А тебя-то – и нету уже.
А я – дебил-дебилом, да-да, конечно – стою на краю поля, над пропастью во лжи.
Эдаким соломенным чучелком стою, ворон отгоняю – замер, застыл, и сделать-то я больше ничего и не могу. И больно-то мне, шо песец. И жить не хочется – давно уже.
А мимо снова дети бегают, и снова – кричат мне в спину: вай-вай-вай, боюсь-боюсь.
Смотрите, смотри на него – выпендрился, ха-ха-ха.
Ой, а давайте-ка его ещё потыкаем, а-а? А вдруг – живой?
Не-ет? Ой, а тогда – давайте-ка соломки из него себе в матрасики свои понатаскаем, чтобы стало нам снова мирно и уютно жить. Пустовато нам как-то без этого вот чучелка после будет, наверное… Ну и чёрт с ним! Весело ведь как, да-а?
Весело, детки мои? Весело вам – по частям меня растаскивать, по углам прятать, всё себе, себе, чтоб никто не увидел после, никто не нашёл?
Не нужен он вам всем такой вот! – кричите вы, друг на друга огрызаясь.
Я, только я – его понимаю! Не трогайте его, он мой!
И – та-ащите. Тащите соломку, а остаточки чучелка поджигаете. Ну – так вот, как всегда. Ну, исключительно – на поржать. Ну, бывает такое, ну, любопытно вам просто на этот крестик горящий посмотреть, красивенько.
И горит оно всё снова синим пламенем. И пляшете вы вокруг, и смеётесь, за ручки взявшись, и по полю-то, по догорающим соломинкам – бегаете. Носитесь, друг друга сшибая, не видя ничего перед собой.
И в пропасть-то всё падаете, падаете. И кричите обиженно – ой, чувак?! Чува-ак? Что ж ты нас не поймал?! Ты ж такой тут весь из себя крутой и непокобелимый стоишь? Что ж ты так нас всех подвёл? Ай-яй-яй. Гореть тебе за это в аду, чувак. Иди и сдохни, сам себя убей.
И – смеётесь снова, хохочете просто, по дну пропасти валяясь, в кровище и в грязи. И думаете вы, что это – ваша, ваша грязь и кровища. И нравится вам всё это, нра-а-авится вот просто донельзя.
Потому что теперь – и винить-то уже во всём этом есть кого, и вверх-то смотреть уже не хочется. Зачем? Знаете же, что наверху.
Уверены, что сверху – на вас будет злобный дядечка пялится, и десницей своею пламенной вам грозить, пальчиком потряхивая. Ай-яй-яй – будет он вам говорить. Какие вы все тут злые, нехорошие дети. Нельзя так делать, ай-яй-яй.
И – страшно вам, страшно до усрачки просто – понимать.
Понимать, что если вы вдруг головку-то вверх подымете – не будет там сейчас никого.
Ну – не будет, и всё тут.
А ещё страшнее – по сторонам оглядываться. И – видеть, как я вот сам себя сейчас из этой вот грязи по частям собираю. Как смеюсь и говорю вам, звеня бубенцами, что – какие времена, такие и феи.
Что, раз уж вы в меня – такого вот – поверили, не мог я к вам не прийти.
Уж больно я, дети мои, привык ожидания ваши оправдывать, желания ваши исполнять, мечты ваши – за вас же, своими руками. Люблю я вас всех, дети, всегда любил.
Вот вам – то, чего вы хотели. Дарю.
Джек из коробочки, леденец на палочке, сладенькая конфетка в яркой обёрточке. А внутри – нет, не хотите? – ядохимикатов по самое не балуйся напихано. Вами же самими.
Не-ет? – вдруг удивляюсь я, и глаза круглые делаю, и голову набок смешливо склоняю.
Потому что вы вдруг говорите – всегда, всегда – примерно следующее.
Ой, а что это руки у тебя в крови, чучело, уёбище лесное? – вдруг тоже округляете глаза, отшатываясь, дети. Ой, что это? Это – нам не надо, что ж это за жуть-то такая? Не, чувак. Не-не. Вот только не надо снова придуриваться. Мы же помним, какой ты на самом деле. Мы же лучше тебя знаем – сами видели.
Так что – не подходи. Не подходи к нам так близко теперь, нет-нет-нет! – кричите вы и друг за дружку хватаетесь. И плачете в свои растрёпанные матрасики, и в землю носики прячете. И всё придумываете, придумываете там себе чего-то, лишь бы правды не видеть. И всё валяетесь в своём дерьмище на дне, и всё себя-то – жалеете.
И мне вас – жалко. Очень жалко, правда.
И не могу я вас больше трогать за больное, и отхожу я, как вы и просили, в сторонку. И стою там, наблюдаю. Может, сами встанете? Нет? Не можете? Страшно?
Ну, тогда – ладно, решаюсь я. Ну, раз я тут кому-то ещё и правда нужен – думаю такой весь из себя придурошный я и – снова ползу из своего тёмного закуточка, куда вы снова меня отпинали. Вверх ползу.
И снова мне – больно, и снова мне стеночки пальцы царапают и грудь на части раздирают, и снова мне в спину свистят отодравшие себя наконец-то от земли детки.
О-ой, чува-а-ак! – радостно смеются они. Ну вот, чувак, ну мы же говорили, что ты – сможешь. Мы ж тут такие все умненькие и умудрённые опытом.
Позли, чувак, ползи, ха-ха-ха. Вот только непонятно нам что-то…
А где же твои крылья, чувак? Где они? Ну ты тупо-о-ой…
Ты же всегда их расправить можешь – и вверх рвануть ну вот просто за пару секунд.
И снова нависать над нами эдаким страшилищем на жёрдочках, болванчиком на ниточках. Ну-у?! Ну, ещё же чуть-чуть, бу-га-га! Ой, ну давай, ой, ну до чего же нам смешно на тебя смотреть, ползи дальше.
И я – ползу. Потому что нет у меня крыльев уже. Потому что сам я – просто сплошое тупое месиво кровавое, и нет на мне живого места, и нет мне места самому – ни там, ни здесь. Потому что не могу я не одном месте зависать, потому что знаю – как только ты остановился и задумался над тем, что это за бред – вай-вай-вай – ты тут творишь, ты уже упал.
Потому что если я сейчас сорвусь – вам уже смешно не будет, а будет снова – страшно.
Противно, мерзко и неприятно, и отворачиваться вы будете, и мордочки свои друг другу в плечики тыкать, и глазки слезливые ладошками закрывать.
А дети должны смеяться, чтобы подниматься над собой.
И буду я поэтому и дальше висеть над вашими кроватками, аки хренов дамоклов меч, и ниточки-цепочки ваши мне руки резать будут, и кровь моя – кап-кап-кап – на темечко вам будет капать.
По капле в день.
И, может быть, когда вытечет из меня наконец вся кровь моя, вся эта долбаная никому не нужная боль, эта детская обида на мировую несправедливость, вся жизнь моя проклятая бесполезная вытечет – может быть, тогда вы наконец хоть что-то поймёте.
Потому что я, увы, так ничего здесь и не понял. Ну вот ничегошеньки.
П.С.: Летите, дети мои. Люблю вас всех.
© Sol D. Dragonfly